Ежели сейчас силы нет кричать, — вспомнил он тайный голос, — так раньше бы кричал. Хоть один человек бы да услышал. На реке далеко слышно.
Он на минутку закрыл глаза, чтоб отдохнули от солнца, а когда открыл — черное исчезло.
Филипп Трофимович не поверил себе, стал шарить глазами. Ничего не было. Где же оно? Течением рвануло? Течение в реке сильное. Вот и ясно, что мусор… Был бы живой кто — крикнул бы… напоследок.
Но на работе он несколько раз задумывался. Что же это все-таки могло быть? Он даже присел на ящик, чтобы удобнее было думать. Если бы… не сегодня, сегодня — ерунда, сегодня никого не было, а если бы все-таки был там человек — успел бы он или не успел? В деревню сбегать, положим, не успел бы. Пока до деревни, пока обратно… А если прямо? Самому туда, к полынье? Сколько он стоял? Минут десять стоял? К смене опоздал, хоть и шел потом скорым шагом, стало быть, да, стоял не меньше десяти минут. Можно было добежать, если бы знать, что там не коряга, человек. Добежал бы. А потом что? За ворот хватать? Нельзя. Лед двоих не выдержит. Шарф кинуть? Шарф у него длинный, с метр будет. Филипп Трофимович раздумывал: что-нибудь и можно бы сделать, если б туда добраться. А можно ли было добраться? Не подойти, так подползти, — подсказала память.
Однажды ему с тремя минерами надо было переправиться на другой берег речушки с забытым названием, когда лед уже трещал и разваливался. Они ползком, подталкивая впереди себя пудовые ящики с динамитом, каждую секунду ожидая, что провалятся в ледяную воду, все-таки переползли тогда эту чертову речку.
— О чем задумались, Филипп Трофимович? — как разбудил его помощник. Филипп Трофимович даже вздрогнул. — А у нас с женой скоро прибавление. Мы с ней обсудили: если мальчик родится — Филиппом назвать.
— Уже ждешь? — удивился Филипп Трофимович. Давно ли он приводил этого парня к себе? Тогда он даже женат не был, а вот, пожалуйста… — Немодное имя Филипп-то. Чего ж ты так?
— А я в вашу честь, — сказал помощник, — можно сказать, первый мой наставник, профессии выучили, человеком сделали. Второй отец.
— А отца-то как звали?
Парень слегка смутился:
— Вот в том и дело, что имя у него такое… Аполлон. Дед сапожник был, отца сделал сапожником, а назвал Аполлоном. Спьяну, что ли.
— Знакомый кто был, — неопределенно сказал Филипп Трофимович. — Значит, ты Геннадий Аполлонович?
— Аполлоныч, такую мать, — выругался никогда не ругавшийся парень, — только не зовите так, а то прилипнет. Гена — и никаких.
— А в возраст взойдешь?
— Тогда видно будет. Вон у Чехова рассказ «Ионыч», стану Ионычем. И то лучше.
Дома жена крутилась возле него с каким-то таинственным видом. Настроение у Филиппа Трофимовича было с утра тревожное, нехорошее, и эти подходы жены вызвали у него вспышку раздражения.
— Ну что? В сельпо дрянь какую новую привезли? Подъезжаешь купить?
Жена не обиделась:
— Да нет, Филиппушка, другое дело.
Оттого что она так непривычно назвала его, он понял, что дело серьезное.
— С Наташей что? — пытался по лицу понять, хорошие у нее вести или готовиться к неприятностям.
Но лицо у жены было — как у девчонки напроказившей: вроде бы и виновата, а вроде бы и гордится собой.
— Уж и не знаю, как сказать.
— Ну? — заколотилось сердце у Филиппа Трофимовича. — Да говори, чего мямлишь.
И вдруг оказалось, что совсем не о том хотела жена рассказать. Не о женихе. А о таком, что и не поймешь, плакать или радоваться.
— Может, и показалось, конечно. А все ж таки больно много примет сходится. То ей эта пища не нравится, то другая. Только кислятину и подавай. Пятна на лице. Вчера тошнило. С чего бы это все?
— Печень, может, у нее.
— Печень! Если бы печень, кислое не стала бы есть.
Филипп Трофимович не верил. Не с ветра же надуло, нет у нее никого.
— Этого мы не знаем. Все к Клавке бегает. А может, она и не к Клавке совсем. От нас скрывается.
— Чего бы ей от нас скрываться? Враги мы ей?
— Ну не знаю, не знаю, — замахала руками жена. — Сказала тебе, что подумалось. А может, и не так это.
— Чем наговаривать на девку, взяла бы да спросила ее. — Филипп Трофимович рассердился. И наверное, больше всего на то, что жена всколыхнула понапрасну его душу. Его душа теперь ведь что болото стоячее. Неразумными своими словами жена как камень в это болото бросила. Только все остатнее в нем встрепенулось, воздух почуяло, а уже и снова подернуло болотной гладью. Замерло живое, на дно ушло.
Когда Наташа вернулась с вечерних занятий — кружок у нее там, что ли, был, — Филипп Трофимович несколько раз ловил себя на том, что исподтишка следит за дочерью.
Он и в самом деле заметил, что дочь, которая терпеть раньше не могла кислого, как пришла, даже не присев к столу, наклонилась над миской с капустой и прямо руками стала жадно хватать ее и заглатывать. Он понял, что жена нарочно выставила капусту, чтоб он посмотрел, да и сама она, копошась за занавеской, отделявшей печь от комнаты, мимоходом взглядывала на дочь.
— За стол! — позвала жена, внося душистую, исходящую паром картошку.
— Я не буду, — сказала Наташа.
— Это еще почему такое?
— Капусты поела, больше ничего не хочу. Да и Клавдия ждет.
Ни Филипп Трофимович, ни жена никакого виду не подали, но оба зорко наблюдали за дочерью.
Вот она пошла в свою комнатку и переоделась. Ну, брюки, это ладно, а вот зачем белая в горох кофточка крепдешиновая, которую всегда берегла для праздников? Волосы по плечам распустила, губы хоть и не ярко, а подмазаны…
— Вечер сегодня, что ли, какой? — спросил будто просто так Филипп Трофимович. А Наташа и попалась:
— Никакого вечера, просто посидим, магнитофон послушаем. У нее новые записи.
И волосы, и губы — еще туда-сюда, хочется молодой красоту хоть для себя навести. Но вот кофточка… Ее после каждого раза стирать и гладить надо. Чего бы это ее ни к чему надевать? Права жена, неспроста это все.
Ушла дочь, и у Филиппа Трофимовича, как хорошо пригнанные колесики, начали крутиться мысли в голове. Все стало вспоминаться, сопоставляться. И несмелая вера в то, что не все кончилось, что жизнь еще может измениться и что, глядишь, будет им с женой еще радость и за дочь и за себя, что, может быть, их пустой и тихий дом наконец-то
